Архив номеров Номер 13

С.П. Белецкий — директор департамента полиции, затем товарищ министра внутренних дел А.Н. Хвостова (с 1915 года). Расстрелян большевиками 23 августа (5 сентября) 1918 года в Москве вместе с прот. Иоанном Восторговым, Н.А. Маклаковым, А.Н. Хвостовым и др.

Время, в которое мне пришлось состоять в должности товарища министра, было переходное. Война затянулась, надежды на скорое и победоносное окончание ее несколько затуманились, патриотический порыв поостыл, частые наборы влекли за собою некоторое раздражение в народных кругах; расстройство транспорта и падение рубля отразились, в связи с причинами политико-экономического свойства, на недостатках в крупных центрах предметов первой необходимости; кое-где начались бабьи голодные бунты, пораженческое движение в рабочей среде увеличилось, недовольство мероприятиями правительства усилило оппозиционное настроение больших общественных кругов, антидинастическое движение начало просачиваться в народные массы даже в таких местах, где и нельзя было ранее предполагать, как, например, в Области войска Донского и пр. Ввиду этого программа А.Н. Хвостова сводилась к стремлению усилить, с одной стороны, наблюдение за революционными организациями, не внося излишнего раздражения постоянными и массовыми арестами, зорко и неустанно следить за общественным движением, стараясь по возможности излишним стеснением свободы их деятельности не раздражать общественных кругов, наладить по возможности отношения с прессою, а с другой — усилить и широко распространять в массах патриотические издания, обрисовывающие царственные труды на войне Государя и Наследника и августейшие заботы Государыни Александры Феодоровны как по уходу за ранеными, так, главным образом, по Верховному совету в сфере обеспечения участи и дальнейшей судьбы жертв долга и их семей.

Во время моего нахождения на посту товарища министра мне пришлось очень близко войти в соприкосновение и особо считаться с влиянием покойного старца крестьянина села Покровского, Тюменского уезда, Тобольской губернии Распутина, переменившего впоследствии свою фамилию, с соответствующего разрешения, на «Новых».

В первых шагах Распутина в Петрограде, кроме ректора академии еп. Феофана, разочаровавшегося в нем впоследствии, и тех великосветских кружков, которые интересовались церковными вопросами, куда его ввел еп. Феофан, особую поддержку ему оказывал и предоставлял ему у себя жить Г.П. Сазонов, охладивший свои отношения к нему впоследствии, когда Распутин изменил свой образ жизни.

Наблюдение за Распутиным в это время, то есть при П.А. Столыпине, вел П.Г. Курлов, товарищ министра внутренних дел. В чем оно выразилось, следов в департаменте полиции не осталось, но со слов Распутина я знаю, что последний с того времени знаком с П.Г. Курловым. При А.А. Макарове, когда я вступил в должность директора и до моего оставления этой должности я лично также с ним знаком не был, как и А.А. Макаров, и Золотарев избегали возможности с ним познакомиться и не желали этого и впоследствии. Что касается Н.А. Маклакова и генерала Джунковского, то Н.А. Маклаков был в хороших отношениях с Распутиным; не знаю, как он познакомился, но думаю, что через покойного князя Мещерского, знавшего Распутина и относившегося к нему с почтением еще тогда, когда он не был вхож во дворец. Джунковский же, с первых своих шагов по вступлении, относился к нему отрицательно-демонстративно, несмотря даже на то, что к концу моего директорства влияние Распутина можно было считать прочно установившимся.

Выступление А.И. Гучкова с кафедры Государственной Думы по поводу влияния Распутина повлекло за собою:

1) принятие мер к охране его личности, в силу полученных указаний свыше министром А.А. Макаровым;

2) воспрещение помещения в прессе статей о нем;

3) наблюдение за Гучковым, которое потом мною, при назначении генерала Джунковского, было снято.

Вместе с тем А.А. Макаровым было предложено мне и несение охраны жизни Распутина. В силу этого мною с полковником Коттеном был выработан план охраны, сводившийся к командированию развитых и конспиративных филеров, коим было поручено, кроме охраны Распутина, тщательно наблюдать за его жизнью и вести подробный филерский дневник, который к моменту оставления мною должности представлял собой в сделанной сводке с выяснением лиц, входивших в соприкосновение с Распутиным, весьма интересный материал к обрисовке его, немного односторонне, не личности, а жизни. Затем, в село Покровское был командирован филер на постоянное жительство, но не для охраны, так как таковая из постоянных при Распутине филеров, в несколько уменьшенном только составе, его сопровождала и не оставляла его и при поездках, а для «освещения», ибо на месте, как выяснилось, агентуры завести нельзя было.

Такая система двойственного наблюдения продолжалась до моего ухода.

Сведения о Распутине докладывались Коттеном министрам, товарищам и мне, а то, что поступало в письменной форме, я держал у себя в служебном кабинете, не сдавая в департамент, и при уходе в форме дела оставил в несгораемом шкафу, внеся его в опись, представленную мною Н.А. Маклакову, но на другой день, по требованию Маклакова, в числе нескольких других дел, его заинтересовавших, сдал ему и это дело.

Сводка филерских наблюдений над жизнью Распутина в общих чертах рисовала отрицательные стороны его характера, сводившиеся к начавшейся уже тогда его наклонности к пьянству и его эротическим похождениям. В бытность мою сенатором ко мне в конце 1914 года обратился через посредство своего управляющего хозяйственною частью дворца, полковника Балинского, Великий князь Николай Николаевич, жена которого и он сам перестали уже принимать Распутина, с просьбой, не могу ли я дать сведения о порочных наклонностях Распутина, так как, по словам полковника Балинского, Великий князь решил определенно поговорить с Государем об удалении Распутина из Петрограда. Сведения эти я дал, черпая материал из имевшейся у меня лично на руках сводки. Впоследствии уже я узнал, что Великий князь свое желание осуществил, и Распутин до конца своей жизни, что я сам слышал, не мог этого простить Великому князю, причем перед уходом Великого князя на Кавказ (с чьих только слов, не знаю) он утверждал, что Великий князь мечтает о короне.

Затем, как я проверил впоследствии у самого Распутина, генерал Джунковский незадолго до своего ухода, пользуясь исходатайствованным для него еще Н.А. Маклаковым правом непосредственных докладов по штабу и к высочайшим проездам Государя, воспользовавшись также полученными им из Москвы сведениями о недостойном в опьянении поведении Распутина в ложе ресторана «Яр», докладывал их Государю в связи с общей его характеристикой. Доклад этот, как мне говорил сам Распутин, вызвал сильный на него гнев Государя — таким Распутин никогда до того даже и не видел Государя. Но, по словам Распутина, он в свое оправдание говорил, что он, как и все люди, грешен, не святой. По словам Распутина, Государь после этого долго его не пускал к себе на глаза, и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца своей жизни.

* * *

Я лично близко подошел к Распутину уже тогда, когда его положение во дворце и сила его влияния на Августейших особ настолько упрочились, что он считал себя как бы неотъемлемо связанным с Высочайшею семьей узами средостения не только в личной жизни Их Величеств, но и в сфере государственного правления. При этом надо иметь в виду и то обстоятельство, что если Распутин в редких случаях когда-либо и касался этого вопроса, то он всегда высказывался по этому поводу в самых неопределенных формах; что же касается А.А. Вырубовой, то она никогда в разговорах со мною или в моем присутствии не приподнимала завесы над этой тайной. Но, наблюдая за Распутиным с 1912 года с некоторыми перерывами, я лично пришел к следующим о нем выводам.

Распутин обладал недюжинным природным умом практически смотрящего на жизнь сибирского крестьянина, который помог ему наметить свой жизненный идеал, как только он начал ясно отдавать себе отчет в необходимости улучшить свои жизненные условия. В обстановке обихода своей крестьянской семьи Распутин этой возможности не видел, тем более что тяжелый и упорный труд земледельца его, привыкшего с ранних лет к праздношатанию по монастырям, к себе не привлекал. Поэтому Распутин пошел по пути своих склонностей, которые в нем развились под влиянием общения его во время странствований с миром странников и с монашеской средой. Общение это дало Распутину зачатки грамотности и своеобразное богословское образование, приноровленное к умению применять его к жизненному обиходу, расширило его взгляд на жизнь, развило в нем любознательность и критику, выработало в нем чутье физиономиста, умевшего распознавать слабости и особенности человеческой натуры и играть на них, и само по себе повело его по тому пути, который растворял перед ним страдающую женскую душу.

 Сильно чувствуя в себе с юных лет человека с большим уклоном к болезненно-порочным наклонностям своей натуры, Распутин ясно отдавал себе отчет в том, что узкая сфера монастырской жизни, в случае поступления его в монастырь, вскорости выбросила бы его из своей среды, и поэтому он решил пойти в сторону, наиболее его лично удовлетворявшую,— в тот мир видимых святош, странников и юродивых, который он изучил с ранних лет в совершенстве.

Очутившись в этой среде в сознательную уже пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже как «Гриша провидец», ярким и страстным представителем этого типа, в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, и аскетом и бабником, и в каждую минуту актером, возбуждая к себе любопытство и в то же время приобретая несомненное влияние и громадный успех, выработавши в себе ту пытливость и тонкую психологию, которая граничит почти с прозорливостью.

Заинтересовав собою некоторых видных иерархов с аскетической складкой духовного мировоззрения и заручившись их благорасположением к себе, Распутин под покровом епископской мантии владыки Феофана проник в петроградские великосветские духовные кружки, народившиеся в последнее время в пору богоискательства, и здесь сумел быстро приспособиться и ориентироваться в чуждой ему до того новой среде, стремившейся вернуться к старомосковским симпатиям, но слабой духом и волей; оценил всю выгоду своего положения и, применив и к этой среде усвоенный им метод влияния, заставил остановить на себе внимание влиятельных представительниц этих салонов и заинтересовать своею личностью Великого князя Николая Николаевича. Дворец Великого князя Николая Николаевича для Распутина явился милотью, брошенной пророком Илией своему ученику Елисею, привлекшей внимание к нему Высочайших особ, чем Распутин и воспользовался, несмотря на наложенный на него в этом отношении запрет со стороны Великого князя, после того как Его Высочество, поближе ознакомившись с Распутиным, разгадал в нем дерзкого авантюриста.

Войдя в высочайший дворец при поддержке разных лиц, в том числе покойных графа С.Ю. Витте и князя Мещерского, возлагавших на него свои надежды с точки зрения своего влияния в высших сферах, Распутин, пользуясь всеобщим бесстрашием, основанным на кротости Государя, ознакомленный своими милостивцами с особенностями склада мистиче­ски настроенной натуры Государя, во многом по характеру своему напоминавшего своего предка Александра I, до тонкости изучил все изгибы душевных и волевых наклонностей Государя, сумел укрепить веру в свою прозорливость, связав со своим предсказанием рождение Наследника и закрепив на почве болезненного недуга Его Высочества свое влияние на Государя путем внушения уверенности, все время поддерживаемой в Его Величестве болезненно к тому настроенной Государыней, в том, что только в одном нем, Распутине, и сосредоточены таинственные флюиды, врачующие недуг Наследника и сохраняющие жизнь Его Высочества, и что он как бы послан провидением на благо и счастье Августейшей семье. В конце концов Распутин настолько даже сам в этой мысли укрепился, что он мне несколько раз с убежденностью повторял, что «если меня около них не будет, то и их не будет», и на свои отношения к царской семье он смотрел как на родственную связь, называя на словах и в письмах своих к Высочайшим особам Государя «папой», а Государыню «мамой».

* * *

В обществе моего времени ходило много легенд о демонизме Распутина, причем сам Распутин не старался никогда разубеждать в этом тех, кто ему об этом передавал или к нему с этим вопросом обращался, большей частью отделываясь многозначительным молчанием. Эти слухи поддерживались отчасти особенностями нервности всей его подвижной жилистой фигуры, аскетической складкою его лица и глубоко впавшими глазами, острыми, пронизывавшими и как бы проникавшими внутрь своего собеседника, заставлявшими многих верить в проходившую через них силу его гипнотического внушения.

Когда я был директором Департамента полиции, то в конце 1913 года, наблюдая за перепискою лиц, приближавшихся к Распутину, я имел в своих руках несколько писем одного из петроградских магнетизеров к своей даме сердца, жившей в Самаре, которые свидетельствовали о больших надеждах, возлагаемых этим гипнотизером, лично для своего материального благополучия, на Распутина, бравшего у него уроки гипноза и подававшего, по словам этого лица, большие надежды в силу наличия у Распутина сильной воли и умения ее в себе сконцентрировать. Ввиду этого я, собрав более подробные сведения о гипнотизере, принадлежавшем к типу аферистов, спугнул его, и он быстро выехал из Петрограда.

* * *

Что же касается других, искренно веровавших в Распутина его поклонниц, то после его убийства среди этих немногих его почитательниц, кроме А.И. Гущиной, серьезно заболевшей после его смерти, почти ни у кого не оставалось прежней веры в его духовную обособливость; в этом мне пришлось убедиться из разговора моего с матерью М.Головиной при встрече с ней в воскресенье на масленой неделе у А.А. Вырубовой, причем госпожа Головина (одна из самых давних почитательниц Распутина) откровенно высказала мне свое разочарование в прозорливости Распутина ввиду непредвидения им такой ужасной своей смерти, так как в последнее время Распутин уверял своих поклонниц (чему я сам раз был свидетелем во время одного из воскресных часов у него на квартире, в июне 1916 года, в присутствии А.А. Вырубовой), что ему положено на роду еще пять лет пробыть в миру с ними, а после этого он скроется от мира и от всех своих близких и даже семьи в известном только ему одному, намеченном им уже глухом месте, вдали от людей, и там будет спасаться, строго соблюдая устав древней подвижнической жизни. Это свое намерение Распутин, как я понимал, навряд ли привел бы в осуществление, даже если бы он и не был убит, так как он довольно глубоко за последнее время опустился на дно своей порочной жизни.

В дополнение обрисовки личности Распутина считаю необходимым передать вынесенные мною из разговора с ним и наблюдения за ним свои впечатления относительно религиозной стороны его духовной структуры. Этот вопрос останавливал на себе мое внимание еще в бытность мою директором Департамента полиции. Из имевшихся в делах канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода сведений, переданных секретно мне директором канцелярии господином Яцкевичем, несомненным являлся тот вывод, что Распутин был сектант, причем из наблюдения причта села Покровского, родины Распутина, явствовало, что он тяготел к хлыстовщине. Переписка эта своего дальнейшего развития не получила и только повлекла за собою перемену причта и назначение взамен его нового духовенства, которое, благодаря влияниям Распутина, было хорошо обеспечено, пользовалось его поддержкой и покровительством и считало Распутина преданным Церкви, вследствие его забот о благолепии и украшении местного храма, благодаря щедрым милостям не только его почитательниц, но и дарам Августейшей семьи. Таким образом, официально установить, путем соответствующего расследования, на основании фактических и к тому же проверенных данных, несомненную принадлежность Распутина к этой именно секте не удалось, тем более что Распутин после этого случая был крайне осторожен, никого из своих односельчан не вводил в интимную обстановку своей жизни во время приездов к нему его почитательниц и филерное наблюдение к себе не приближал. Ввиду этого я принужден был, секретно даже от филерного отряда и местной администрации и сельских властей, всецело бывших на стороне Распутина, поселить на постоянное жительство в селе Покровском одного из развитых и опытных агентов и приблизить его к причту. Из донесений этого агента, которые он, вследствие дружбы Распутина с местным начальством почтово-телеграфного отделения, посылал окружным путем, для меня было очевидным уклонение Распутина от исповедания Православия и несомненное тяготение его к хлыстовщине, но в несколько своеобразной форме понимания им основ этого учения, применительно к своим порочным наклонностям. Проникнуть несколько глубже в тайны его бани мне в ту пору не удалось, так как этого агента, сумевшего уже заручиться доверием и причта, и местной интеллигенции, и особым благорасположением к себе Распутина, я должен был, с уходом полковника Коттена из службы по корпусу жандармов, немедленно, во избежание провала, отозвать из Покровского, а затем и я сам вскорости ушел из Департамента полиции. Познакомившись затем лично с Распутиным и заручившись доверчивым его к себе вниманием, я, продолжая интересоваться духовным мировоззрением Распутина, укрепился в вынесенных мною ранее выводах.

* * *

Мне лично пришлось, бывая на воскресных завтраках-чаях Распутина в ограниченном кругу избранных, слышать своеобразное объяснение им своим неофиткам проявления греховности. Распутин считал, что человек, впитывая в себя грязь и порок, этим путем внедрял в свою телесную оболочку те грехи, с которыми он боролся, и тем самым совершал «преображение» своей души, омытой своими грехами.

* * *

На одном из ближайших обедов у князя Андроникова с Распутиным я навел разговор на тему об имябожцах — монашеской секте на Афоне, образование которой повело гонения Синода, командировку на Афон епископа Никона и арест около семисот монахов, отправленных в Россию по требованию русского правительства, — и восстановил в памяти Распутина картину репрессий, предпринятых по инициативе Саблера. Вопрос об имябожцах в тот момент не был еще окончательно решен, и мне, кстати, хотелось выяснить отношение к нему со стороны Распутина по существу, чтобы узнать, не находится ли он под влиянием какого-нибудь кружка, занимающегося церковными вопросами, или интриги против Саблера, — или же в нем говорило чувство жалости, которое заставило его отвозить во дворец на показ тайно приезжавших в Петроград монахов-имябожцев, в преклонном возрасте, многие из них были в схиме, с обрезанными бородами, в штатском платье...

Затронутая на обеде у князя Андроникова тема об имябожцах оживила Распутина, и из его слов я понял, что он и сам является сторонником этого учения в монашеской среде. И действительно, впоследствии он отстаивал все время имябожцев. Незадолго до смерти Распутина в «Колоколе» были напечатаны статьи В.М. Скворцова с такой же целью. Статьи эти повлекли за собой для Скворцова большие осложнения с Синодом, а он их писал в угоду Распутину, мечтая при его помощи вернуться в Синод в роли товарища обер-прокурора. Эти статьи Распутин представил во дворец.

Разговор об имябожцах перешел на Саблера, как их противника, и под влиянием как беседы на эту тему, так и общих высказанных нами соображений в конце концов Распутин решительно заявил, что он не будет «ни за что» поддерживать кандидатуры Саблера.

Когда же приехал владыка Варнава и лично познакомился с Волжиным, на которого произвел хорошее впечатление, тогда общими силами нам удалось добиться согласия Распутина на назначение Волжина и на поддержку в сферах, причем даже Распутин согласился на первых порах предварительно не видеться с Волжиным, во избежание излишних разговоров.

Пока проводилась кандидатура Волжина на должность обер-прокурора Святейшего Синода, я предписал начальнику охранного отделения полковнику Глобычеву всесторонне освещать для меня жизнь Распутина, представляя мне ежедневные, а затем и еженедельные сводки филерских наблюдений. Оказалось, что, вопреки предположениям князя Андроникова, Распутин сделался осторожнее; приставленных к нему для охраны филеров в квартиру свою не допускал и избегал разговоров с ними.

...В связи с ореолом таинственности влияний Распутина на высокие сферы, с его посещениями ресторанов и частных домов без разбора, куда его приглашали часто напоказ и напаивали, заставляя танцевать, говорить по телефону с министрами, с которыми он находился в хороших отношениях, писать им письма и прочее — заставило нас сильно обеспокоиться не только с точки зрения охраны личности Распутина, высочайше нам предписанной. Опасны были его публичные выступления в общественных местах, в различных компаниях, не охранявших Распутина от выходок, о которых потом, иногда в преувеличенном виде, ходили не только в столицах, но и по всей России слухи, связывавшие имя Распутина с именами Августейших особ, являясь угрозой идее царизма...

С именем Распутина связывалось антидинастическое движение в стране. [Пришлось принять] ряд широких мер, чтобы предупредить проникновение в общество сведений и фактов из жизни Распутина, повлиять на Распутина в смысле большей разборчивости его в знакомствах, развить ради того же тесную кружковую жизнь около Распутина при помощи расположенных к нему лиц, особенно дам, не проводивших через него своих дел (а таких было очень мало), бороться с разного рода влияниями на него и т.п.

По докладе об этом А.А. Вырубовой она согласилась с нашими планами и просила нас отдалить от Распутина лиц, имеющих на него дурное влияние, хотя она по опыту хорошо знала, как трудно было, а иногда бесполезно пытаться влиять на Распутина в хорошую сторону, так как эти попытки только его озлобляли.

О наших мероприятиях, отнюдь не опорочивая Распутина, а, наоборот, защищая его и указывая лишь на обстановку времени и дурные извне влияния, А.Н. Хвостов доложил и Государю, получив и его согласие, и благодарность.

* * *

Все вопросы, тесно связанные с церковной жизнью и назначениями, как по обер-прокурорскому надзору, так и в составе высшей духовной иерархии, не только интересовали Распутина, но близко его задевали, так как в этой области он считал себя не только компетентным, но и как бы непогрешимым. Поэтому при всяком видном назначении или в мероприятиях в сфере духовных интересов Церкви он играл, особенно в последнее время, доминирующую роль. С ним считались многие, в том числе видные иерархи Церкви, не говоря уже о средних духовных слоях, искавших, по человеческой слабости, мощной поддержки у него. И наоборот, ко всему тому, что происходило помимо Распутина и его желаний, он относился нервно и неблагожелательно. Это задевало его самолюбие, и Распутин искал тех или других слабых сторон данного лица, чтобы оттенить их в высоких сферах, как крупную ошибку при назначении, происшедшую потому, что его не послушали или с ним не посоветовались. Этим объясняется, почему зачастую предположения Синода по некоторым вопросам или проектам назначений, представляемые через обер-прокурора, не разрешались немедленно при докладах, а оставлялись царем и возвращались с резолюциями, дававшими иные указания.

После ухода Самарина и в связи с делом еп. Варнавы предстояло обновление состава Синода.

Мы предупредили Волжина об отношении к подобного рода вопросам со стороны Распутина и рекомендовали, предварительно всеподданнейшего доклада, хорошо узнать, нет ли в составе представляемых лиц таких, к которым Распутин относится неблагоприятно. Что касается нашего участия в деле составления списка присутствующих в Синоде, то А.Н. Хвостов рекомендовал архиепископа Тверского, а я — епископа Могилевского Константина (противника Распутина). С этими кандидатурами согласилась и Вырубова, записавшая эти имена себе на память. Когда мы заговорили по этому вопросу на одном из обедов с Распутиным, то он согласился с нашими кандидатурами, но прибавил категорически, что необходимо вызвать с Кавказа экзарха Питирима, так как он «свой человек» и Варнаву защитит.

Ни я, ни Хвостов Питирима не знали, но у обер-прокурора Волжина имелись, как оказалось, секретные сведения о нем, касавшиеся его отношений к своему секретарю Осипенко. Эти секретные сведения Волжин доложил царю, когда Николай II повелел Волжину вычеркнуть из списка епископа Могилевского Константина и вместо него поместить Питирима. Царь ответил, что он впервые слышит об этом, список оставил у себя, а затем вернул его с пометкой о вызове преосвященного Питирима. Оказалось, что Вырубова уже давно знала Питирима, что у него были давнишние связи со двором и что, наконец, кандидатуру его провел Распутин.

Ввиду поколебавшегося после ухода Самарина положения петроградского митрополита Владимира мы опасались его ухода и назначения в Петроград митрополитом Питирима, так как предоставление ему митрополичьей кафедры было уже предрешено. Открылась тогда вакансия в Киеве, после смерти митрополита Флавиана. Мы проводили через Вырубову и Распутина Питирима в Киев, но Волжин получил от Государя приказание о назначении митрополита Владимира в Киев, а Питирима в Петроград.

* * *

За тот же свой служебный период я заметил огромное влияние Распутина на возраставшее в ту пору охлаждение Государыни к своей августейшей сестре Елизавете Федоровне. Со слов Распутина я знал, что приезды Елизаветы Федоровны, в особенности, если они совпадали с пребыванием Государя в Царском Селе, сильно нервировали Императрицу. При этом Распутин прибавлял, что Елизавета Федоровна постоянно поднимает вопрос об удалении его, Распутина, от близости к Августейшей семье, чем, по словам Распутина, она добьется только того, что ее совсем не будут принимать.

Чисто личные отношения, чисто личная оценка являются преобладающими во всех проявлениях высоких сфер. Об этом свидетельствуют многочисленные факты, из которых ограничусь следующими.

Чрезвычайно популярный в московских фабричных пригородах протоиерей Востоков, решившийся поместить на страницах своего духовного журнала петицию прихожан против влияния Распутина, был уволен и переведен в Уфимскую епархию. Вмешательство в это дело Уфимского архиерея Андрея, в миру князя Ухтомского, вызвало неудовольствие против него Вырубовой, Распутина и митрополита Питирима и не повлекло его удаления на покой только из опасений Синода, что такая мера вызовет открытое выступление самого еп. Андрея и поддержку со стороны прессы.

Архиепископ Иркутский Иннокентий был удален со своего поста ввиду того, что в Департамент полиции попала перлюстрированная военной цензурой его переписка с одной из игумений монастыря, в которой, кроме чисто интимных излияний, был высказан ряд горьких мыслей по поводу губительно отражающегося на всем ходе церковного управления, развращающего высшую иерархию влияния Распутина и отношений к нему высоких особ. Я ознакомил Вырубову с этой перепиской и по ее указаниям передал копию обер-прокурору Волжину и митрополиту Питириму.

Чтобы показать, насколько нервно и злобно относился Распутин к тем, кого он подозревал в тайных замыслах подорвать его влияние на Августейшую семью, я отмечу его позднейшее отношение к епископу Варнаве.

Затянувшееся по нашей, скорее, вине пребывание в Петрограде епископа Варнавы, по нашей просьбе проводившего некоторые назначения, возбудили у Распутина, не без влияния о. Мартемиана, Мануйлова и Осипенко, начавшееся чувство подозрительности к Варнаве. Поэтому Распутин приложил все усилия, чтобы воспрепятствовать дальнейшим приглашениям епископа Варнавы во дворец, всячески отдалял приемы его у Вырубовой, несколько охладил отношения к нему митрополита и, наконец, добился того, что епископу дали понять о желательности его отъезда из Петрограда. Варнава понимал свое положение и стал готовиться к отъезду. Хотя это и успокоило Распутина, тем не менее он, почти накануне отъезда владыки, находясь в опьянении, вызвал его к телефону и тоном насмешки сказал ему, вроде того, что «довольно накатались на автомобилях, теперь пожалуйте на своих и к себе; нечего здесь прохлаждаться» (владыка ездил на предоставленном ему мною автомобиле, и хотя я завел впоследствии и для Распутина от охранного отделения автомобиль, но это не давало ему покоя).

Если его отношения были таковы к епископу Варнаве, с которым у него были старые связи, то по отношению к иноку Мардарию, воспитаннику Петроградской Духовной академии, красавцу славянину, мистику, он был беспощаден. В одном из свиданий Вырубова просила меня сообщать ей сведения об этом монахе, так как Распутин постоянно о нем говорит, поездки Мардария в Царское Село не дают Распутину покоя. Распутин добился в конце концов того, что Мардарий принужден был выехать из Петрограда.

Ту же нервность обнаружил Распутин, когда я передал ему и Вырубовой полученные мною сведения о появлении в Царском Селе юродивого-босоножки Олега, которого скрывали в одном из домов, для представления его затем, как можно было предполагать, Высочайшей особе. Старец Олег поспешил уехать из Петрограда.

Другое отношение Распутин проявлял к старцу Василию-босоножке. Этот старец стоял всегда в монашеском полукафтанье, со значком Союза русского народа, без шапки и с жалованным посохом на паперти Казанского собора и собирал подаяние на построение храма, причем раздавал открытки со своим изображением во весь рост. Об этом старце была большая по департаменту полиции переписка с архиепископом Ставрополь­ским, который разоблачил его жизнь и его корыстность и требовал отобрания у него кружки для сборов, снятия монашеского одеяния и препровождения на родину. Но этот старец пользовался покровительством Распутина и не выходил из его подчинения, вследствие чего нельзя была исполнить требования епархиального начальства, хотя он и был на учете полиции и по другим неблагопристойным поступкам.

* * *

Если мы, понимая значение публичных разоблачений личности и влияния Распутина на высочайших особ, с точки зрения охраны династии, принимали меры сознательно к недопущению выступлений против него в прессе, то покровительствовавшие Распутину лица видели в таких раз­облачениях вмешательство в их личную жизнь и стремление опорочить того, кто им был дорог.

В первые недели моего вступления в должность я запретил печатать и приказал уничтожить все материалы по предполагавшейся к изданию в Москве книги, разоблачавшей интимные отношения Распутина к его почитательницам и его радения в бане в селе Покровском.

Для характеристики Распутина приведу пример того, насколько он был неискренен в своих отношениях к высоким особам и как он старался в каждом случае найти возможность подчеркнуть им, что все его помыслы и действия направлены исключительно к служению их интересам, доходящему до забвения им даже своих личных обязанностей к семье или родным. За весь период моего знакомства с Распутиным, решительно при каждой смене министра внутренних дел или председателя Совета, подымался вопрос о таком материальном обеспечении Распутина, какое исключало бы возможность проведения им дел, во многих случаях сомнительного характера. Никто из нас не имел мужества, зная о далеко не бескорыстных побуждениях Распутина, честно его разоблачить перед Государем. Но все старались как Государю, так в особенности Государыне и Вырубовой, оттенить, что Распутин является жертвой своих лучших бескорыстных желаний помочь каждому, к нему обращающемуся, и что широко оказываемая им денежная поддержка бедных поглощает все даваемые ему на этот предмет добрыми знакомыми небольшие суммы. При этом каждый из министров обсуждал с Вырубовой как вопрос о материальной поддержке Распутина, так и способы парализования эксплуатации его доброты, причем, уходя с своего поста, каждый министр держал в тайне от своего заместителя, не желая подчеркивать свою близость к Распутину, секрет своего влияния и сношений с Распутиным. Распутин старался не разуверять в своем бескорыстии ни министров, ни окружавших его лиц, ни, в особенности, высоких особ. Если же Государь иногда делал Распутину замечания, когда он представлял Его Величеству какой-нибудь коммерческий проект, в особенности за последнее время по поставкам на армию, явно подозрительного свойства, то Распутин всегда отговаривался, что он ничего в этих делах не понимает, а исполняет лишь просьбы других лиц, думая принести этим пользу Государю. А затем в добродушном тоне Распутин рассказывал о том, как его хотели подвести под немилость царя. Все свои денежные дела Распутин вел в большом секрете даже, как я думаю, и от Вырубовой. Он всегда говорил о своих дырявых руках, не умеющих держать денег, и настолько уверил в этом высоких особ, что после его смерти Протопопов принял ряд мер к материальному обеспечению семьи Распутина. Со времени моего вступления в должность, наблюдая за Распутиным внимательно, я убедился, что он был погружен как в проведение больших коммерческих дел, так и в отстаивание своего влияния на Государя, и по этим причинам он не желал и боялся оставлять Петроград.

В это время умер отец Распутина, и его вызвали приехать на родину, но Распутин мне говорил, что, когда он заговорил во дворце о своем намерении уехать, то должен был уступить усиленным просьбам высоких особ и остаться. О своем покойном отце он говорил с подкупающим прискорбием, и я подумал, что в нем заговорила совесть, так как из филерских донесений об отношениях его к отцу на родине я знал, что он не только не уважает отца, но даже не старается скрыть от посторонних своего пренебрежения к нему, ругает его самыми скверными словами, а в пьяном виде бьет его, и однажды даже вырвал у него клок бороды. Поэтому я заинтересовался, не изменит ли Распутин свой образ жизни, хотя бы в первые дни после смерти отца, но я убедился, что все осталось по-прежнему: то же пьянство, те же кутежи, то же отношение к женщинам.

Как мы условились с Хвостовым, который, как и все сановники, имевшие дело с Распутиным, тщательно старался держать это в секрете, я взял на себя прием просителей с письмами Распутина. С письмами от него являлись преимущественно дамы и в единичных случаях мужчины. Просьбы Распутина заключались главным образом в избавлении от отбывания воинской повинности, о предоставлении должностей и о материальной поддержке. Наконец, был... тип просительниц, которых не материальная нужда, а горе по любимым людям заставляло идти к Распутину. Но это горе Распутина не трогало, и я до сих пор не могу забыть одной женской драмы, разыгравшейся у меня в кабинете. На прием ко мне с письмом Распутина явилась прилично и скромно одетая дама, лет за тридцать, с просьбой помочь ей в возвращении административно высланного ее мужа. Высылка была произведена военными властями, и я, несмотря на усиленные ходатайства Распутина, ничего не мог сделать, но посоветовал просительнице уехать из Петербурга, предупредив ее о характере Распутина. Она все же осталась, и однажды, когда она вновь явилась ко мне, я просил ее прекратить ко мне визиты. Тогда она истерически разрыдалась и рассказала мне свою драму. Приехала она к Распутину, имея сбережения и драгоценные вещи; выдав почти все свои деньги Распутину, она настойчиво отклоняла всякие попытки Распутина фривольного свойства. После моего отказа хлопотать за ее мужа Распутин поставил ей ультиматум: или исполнить его требование, и тогда он попросит Государя о муже, или же не показываться ему на глаза. Ни слезы, ни просьбы не помогли, и Распутин, пользуясь ее нервным состоянием, несмотря на то, что в соседней комнате были посторонние, насильно овладел ею и затем уже несколько раз приезжал к ней в гостиницу, поддерживая в ней веру в исход дела и взяв от нее всеподданнейшее прошение. Затем Распутин резко прервал с ней знакомство. Вспомнив мои предупреждения и не имея денег на обратный выезд, она и обратилась ко мне за помощью. Я посоветовал ей уехать, что она и сделала на другой день. Когда я спросил Распутина, почему он ее перестал принимать, то он ответил, что она «дерзкая» и что поэтому он не передал Государыне ее прошения.

Прилегающая к столовой в его квартире комната, где стояла кровать Распутина и куда никто не имел права даже из близких входить, пока он там находился с кем-либо, могла бы рассказать много подобных жизненных драм, в ней протекших. Агентура отмечала и такие факты, когда оттуда в растрепанном виде выбегали с криками некоторые просительницы (из простолюдинок), ругаясь и отплевываясь, но их сейчас же старались успокоить и удалить из квартиры...

* * *

[Полковник] Комиссаров был назначен начальником жандармского управления одной из эвакуированных губерний, прикомандирован к Департаменту полиции и определен в мое распоряжение. Затем я поручил Комиссарову немедленно избрать соответствующий штат опытных, испытанных и преданных филеров, организовать параллельное наблюдение за Распутиным, вменив филерам в обязанность приобрести расположение к себе Распутина (чего они впоследствии вполне достигли) и позаботиться приисканием вполне удобной, подходящей для конспиративных свиданий с Распутиным квартиры. Не открывая роли Комиссарова Глобычеву, я предписал последнему ряд мер, которые согласовались бы с агентурными охранного отделения наблюдениями за Распутиным.

Что касается личной охраны Распутина, то с приездом полковника Комиссарова я учредил двойной контроль и проследку за Распутиным не только филерами начальника охранного отделения Глобычева, но и филерами Комиссарова; заагентурил всю домовую на Гороховой, 64, прислугу, поставил сторожевой пост на улице, завел для выездов Распутина особый автомобиль с филерами-шоферами; для наблюдения за выездами Распутина с кем-либо из приезжавших за ним на извозчике завел особый быстроходный выезд с филером-кучером. Затем все лица, приближавшиеся к Распутину или близкие к нему, были, по моему поручению, выясняемы и на каждого из них составлялась справка. Один экземпляр справок я передавал Хвостову. Далее была установлена сводка посещаемости Распутина и проследка тех случайных лиц, которые так или иначе возбуждали сомнения при посещении Распутина. Кроме того, были приняты меры против газетных и театральных выступлений о Распутине, реорганизована самая тщательная перлюстрация всех получаемых им писем, что давало иногда возможность не только обнаруживать некоторые планы и заранее знать содержание его просьб, но и раскрывать сношения с ним многих лиц, в особенности из среды духовной иерархии.

Комиссаров сразу произвел на Распутина хорошее впечатление, быстро ориентировался в его жизни, установил с ним дружеские отношения и вошел в курс интересов и привычек Распутина. Рано утром, до прихода посетителей, Комиссаров являлся на квартиру к Распутину и, пока тот был в трезвом и приличном виде, узнавал от него новости, наводя его на интересующие нас темы, проводил путем обсуждения с Распутиным наши пожелания, подчеркивал нашу доброжелательность к Распутину, нашу преданность Вырубовой и интересам Императрицы и Государя, и удерживал Распутина от его поездок в незнакомые дома и от употребления вина в незнакомом обществе, чем заслужил уважение в семье Распутина, где он стал своим человеком. Затем Комиссаров брал от Распутина, когда начинались приемы, различные прошения для передачи нам, ехал ко мне, а со мной и к Хвостову и докладывал подробно обо всем, что касалось Распутина, и о том, как они, по шутливому замечанию Комиссарова, решают с Распутиным государственные вопросы и обсуждают необходимые перемены в составе кабинета. За этот период времени, благодаря Комиссарову и всестороннему агентурному освещению образа жизни Распутина, удалось в точности установить роль близких к Распутину лиц, из которых только немногие относились к нему сердечно; остальные же проводили через него крупные дела, действуя секретно друг от друга и следя один за другим, чтобы поддержать в Распутине постоянное чувство подозрительности в обмане его при расчетах с ним тех, чье влияние на Распутина усиливалось.

Что касается Симановича, то последний был знаком с Распутиным издавна еще по Киеву, где Симанович имел небольшую ювелирную лавку. Симанович в Петрограде вошел в полное доверие к Распутину, и его положение в доме Распутина закреплялось с каждым днем. Симанович не бескорыстно для себя устраивал Распутину много прибыльных дел. Из справки начальника охранного отделения полковника Глобычева выяснилось, что Симанович состоит на учете сыскной полиции как клубный игрок и ростовщик, помещающий свой капитал до 200 тысяч рублей в вексельные займы золотой кутящей петроградской молодежи под большие проценты. Эту справку мы доложили Вырубовой и предупреждали Распутина, и не раз, при посредстве Комиссарова. Но Распутин, наоборот, после этого еще более сблизился с Симановичем.

Хвостов предполагал выслать Симановича, но я высказался против этой меры ввиду того, что Симанович приносил и пользу в отношении ревнивой охраны Распутина от подозрительных знакомств. После моего ухода со службы Хвостов арестовал Симановича в связи с делом Ржевского и произвел обыск у Добровольского. В этот момент я понял, какое значение имел для Распутина Симанович: Распутин нервно и настойчиво хлопотал у Императрицы и добился того, что Симанович был освобожден от ареста, а затем была отменена и высылка его в Псков. На всеподданнейшем прошении Симановича Государь написал резолюцию о прекращении против Симановича всяких преследований.

* * *

[Празднование Распутиным дня своего ангела 10 января.]

Распутин сиял от благожеланного удовольствия, с каждым приходившим к нему пил и, наконец, к вечеру свалился, и его уложили в постель. Немного протрезвившись сном, он вечером, с приходом более интимного кружка лиц, преимущественно дам, начал снова с ужина пить и требовал того же от дам, так что он почти их всех споил. Более благоразумные дамы поспешили уехать, оставшиеся же были охвачены вместе с Распутиным, дошедшим в пляске и опьянении до полного безумия, такой разнузданностью, что хор цыган поспешил уехать, а оставшиеся посетители в большинстве заночевали у Распутина. На другой день мужья двух дам, оставшихся на ночь в квартире Распутина, ворвались к нему на квартиру с оружием в руках. Филерам стоило большого труда предупредить Распутина и дам и этим дать последним возможность скрыться из квартиры по черному ходу, успокоить мужей, для чего они проводили их по всей квартире и дали уверение, что их жен на вечере не было. Филеры затем проследили за ними и выяснили их личность.

По словам Комиссарова, докладывая ему об этом вечере, филеры не могли без омерзения вспомнить виденные ими сцены. Этот случай с мужьями запугал Распутина, и он несколько времени после этого как бы затих, был послушным, избегал выездов, боязливо прислушивался к звонкам и был благодарен нам за улаживание этой истории, обещая больше у себя на квартире замужних женщин на ночь не оставлять, и просил об этом никому, даже Вырубовой, не говорить, что мы и исполнили. Но затем в скором времени Распутин, убедившись, что эта история заглохла, начал снова вести свой прежний образ жизни, но только был сравнительно осторожен в своих отношениях к замужним женщинам.

В этот период времени А.Н. Хвостов начал вести со мною, в дружеской форме излияний, сначала отдаленные, а затем и вполне откровенные разговоры о вреде Распутина, не только с точки зрения охраны интересов династии, но и в наших личных.

...При одном из ближайших моих посещений в Царском Селе дворцового коменданта генерал-майора Воейкова последний также повел разговор на эту тему, указав на то, главным образом, что в армии идет как среди командного состава, так и среди войсковых частей открытое брожение на почве возмущения влиянием Распутина на Августейших особ, которое может вылиться в самые нежелательные формы антидинастического движения.